Софья Андреевна была одаренной женщиной, написавшей несколько литературных произведений малой формы, кри­ти­чес­ких эссе и мемуары. Она с большим удовольствием иvвоодушевлением переписывала про­из­ве­де­ния мужа, по­лу­чая от этого эстети­ческое удовольствие. «Меня восхищала эта жизнь мысли, эти изгибы, не­ожи­дан­нос­ти и не­постижи­мые разно­образ­ные формы его творчества» (С.А. Толстая. «Моя жизнь»).

Случалось, что в процессе внесения поправок в свои про­из­ве­дения Толстой прислушивался к со­ветам же­ны, при­зна­вав­шейся, что она «всей ду­шой» вни­ка­ла в пе­ре­пи­сы­ваемый материал. Однако то, что глав­ным ре­дак­то­ром своих произведений являлся сам Лев Николаевич, со­мне­ваться не при­ходится: «А то при­дешь с готовой переписанной работой к Льву Николаевичу, укажешь ему поставленные мной кое-где, в маржах* знаки вопроса, и спросишь его, нельзя ли такое-то слово поставить вместо другого или выкинуть частые повторения того же слова или еще что-нибудь. Лев Николаевич объяснял мне, почему нельзя иначе…» (С.А. Толстая. «Моя жизнь»)



*в маржах (устар.) – на полях (рукописи)

Семейный проект был для молодого Толстого главной, преимущественной целью. Рано осиротев, он с юных лет меч­тал о соб­ствен­ной семье, в ко­то­рой непременно будут дети. В 1862 году писатель же­нит­ся, и один за дру­гим у не­го появляются сыновья и дочери. Семья была большой — из три­над­ца­ти ро­див­ших­ся детей до совершеннолетия дожили восемь. Наравне с Софьей Андреевной Лев Николаевич принимал участие в вос­пи­та­нии детей, их образ­ова­нии, про­во­дил с ни­ми мно­го вре­мени, при­ду­мы­вал для них иг­ры. Он пре­крас­но на­хо­дил с де­тьми об­щий язык, но был сдер­жан во внеш­них про­яв­ле­ни­ях люб­ви и неж­ности. «За всю мою жи­знь ме­ня отец ни ра­зу не при­лас­кал. Это не зна­чит, что­бы он ме­ня не лю­бил. На­про­тив, я знаю, что он лю­бил ме­ня, бы­ва­ли пе­ри­оды, ко­гда мы бы­ли очень близ­ки друг дру­гу, но он ни­ког­да не вы­ра­жал сво­ей люб­ви откры­той пря­мой лас­кой и всег­да как бы сты­дился ее проявления» (И.Л. Толстой. Мои воспоминания).

Любовное описание еще ма­лень­ких де­тей и оте­чес­кие на­став­ления под­рос­шим де­тям, жизнь ко­то­рых Тол­стой, бы­ва­ло, не одоб­рял, но ко­то­рых все же лю­бил, про­не­се­ны че­рез его днев­ники и пись­ма. «Стар­ший [Сергей] бе­ло­курый, — не дурен. Есть что-то сла­бое и тер­пе­ли­вое в вы­ра­же­нии и очень крот­кое. Когда он сме­ется, он не за­ра­жает, но ког­да он пла­чет, я с тру­дом удер­жи­ваюсь, что­бы не пла­кать <…> Илья, тре­тий. Ни­ког­да не был бо­лен. Ши­ро­ко­кост, бел, ру­мян, си­яющ. Учит­ся ду­рно.

Всегда ду­ма­ет о том, о чем ему не ве­лят ду­мать. Иг­ры вы­ду­мы­вает сам. Акку­ра­тен, бе­ре­жлив: «мое» для него очень важ­но. Го­ряч и violent^*, сей­час драться; но и не­жен и чув­стви­те­лен очень <…> Илья по­гиб­нет, ес­ли у не­го не будет стро­гого и лю­би­мого им ру­ко­во­ди­теля.

Летом мы ездили купаться; Сере­жа вер­хом, а Илью я са­жал к се­бе за сед­ло. Выхожу утром, оба ждут. Илья в шля­пе, с про­стыней, ак­ку­рат­но, си­яет, Сережа от­куда-то при­бе­жал, за­пы­хав­шись, без шля­пы. «Най­ди шля­пу, а то я не возь­му». Сережа бе­жит ту­да, сюда. Нет шляпы. «Нечего де­лать, без шля­пы я не возь­му тебя. – Тебе урок, – у те­бя всег­да все потеряно». Он готов плакать. Я уезжаю с Иль­ей и жду, бу­дет ли от не­го вы­ра­жено со­жа­ление. Ни­ка­кого. Он си­яет и рас­суж­да­ет об ло­ша­ди. Же­на застает Сережу в сле­зах. Ищет шляпу – нет. Она до­гадыва­ется, что ее брат, ко­то­рый по­шел рано утром ловить рыбу, надел Сережину шляпу. Она пишет мне записку, что Сережа, ве­ро­ят­но, не вино­ват в про­паже шля­пы, и при­сы­лает его ко мне в кар­тузе. (Она уга­дала.) Слы­шу по мос­ту ку­паль­ни стре­ми­тель­ные ша­ги, Сережа вбегает. (Дорогой он по­те­рял за­пис­ку.) И на­чи­нает ры­дать. Тут и Илья то­же, и я не­множ­ко» (Письмо к А.А. Толстой от 26 октября 1872 года).



*violent (франц.) – вспыльчив

Любовь к пешим прогулкам Лев Николаевич сох­ра­нял на про­тя­же­нии всей жиз­ни и не остав­лял ее даже в по­след­ние го­ды в Яс­ной По­ля­не. Извест­но, что триж­ды он со­вер­шал пешие пере­ходы из Мос­квы в Яс­ную Поля­ну, а так­же пешее палом­ни­чество в Оптину Пустынь. Цель этих путе­шествий – «уви­дать, как живет мир божий, большой, настоящий, а не тот, ко­то­рый мы устро­или себе и из ко­торого не выхо­дим» (письмо С.А.Толстой от 11 июня 1881 года).

Однако с не меньшей лю­бовью он отно­сился и к верховым прогул­кам, а в 67 лет осво­ил вело­сипед. Если же гово­рить не о прогул­ках, а о пере­мещени­ях на ближ­ние и даль­ние рас­стоя­ния, то здесь писа­тель пред­по­чи­тал сов­ре­мен­ные ему виды транспорта — коля­ску, почтовую каре­ту, желез­ную доро­гу.

«Каждый день езжу верхом» (Дневник, 22 ноября 1895 года)

В 1891 году Илья Репин исполнил этюд Толстого, стоящего на молитве в лесу. По этому этю­ду спус­тя десять лет он соз­дал по­лотно «Л.Н. Толстой бо­сой», в сво­еобраз­ной ма­не­ре отражав­шее стрем­ле­ние пи­са­теля к опроще­нию. По сви­де­тель­ству стар­шего сы­на Толстого Сергея Львовича, «отец был недо­волен тем, что Репин изобра­зил его бо­сым. Он ред­ко хо­дил боси­ком и го­во­рил: «Ка­жет­ся, Репин ни­ког­да не ви­дал ме­ня бо­сиком. Не­до­ста­ет толь­ко, что­бы ме­ня изобра­зили без пан­та­лон» (С.Л. Толстой. «Очер­ки бы­лого»). Эти сло­ва ока­за­лись про­ро­чес­кими – в 1903 го­ду на вы­став­ке санкт-петербургского об­ще­ства ху­дож­ни­ков в Пасса­же вни­ма­ние пуб­лики прив­лекла кар­тина Н.Н. Бунина «Рыбная лов­ля», на ко­торой Толстой и Репин были изобра­жены ловя­щими ры­бу в од­них ру­ба­хах. Сам писа­тель на воп­рос кор­рес­пон­дента га­зе­ты «Новое время» по по­во­ду его мне­ния об этой ра­боте от­ве­тил: «Я дав­но уже дос­то­яние об­ще­ства и по­тому не удив­ляюсь ни­чему».

Что касается простой одежды, Лев Николаевич надевал ее для фи­зи­чес­кой ра­бо­ты, а так­же во вре­мя своих пе­ших пу­те­шествий — что­бы встреч­ные не приз­на­ли в нем барина. Его домашняя одежда, кото­рую он но­сил в Ясной Поляне, бы­ла очень де­мо­кратична, одна­ко исклю­чала ассоци­ации с крестьян­ским плать­ем. «Одеж­да Толстого была всег­да оди­накова – блуза, под­поясан­ная рем­нем; зимой – темная, летом – белая, па­ру­си­но­вая. Эти блу­зы ши­ли Толстому его же­на и де­ре­вен­ская портни­ха. В одеж­де Толстой лю­бил опрят­ность и чис­тоту, но не щеголь­ство и элегант­ность» (Н.Н. Гусев. «Лев Толстой – человек»). Ши­рокие блу­зы с по­ясом со вре­менем ста­ли назы­вать тол­стов­ками – в честь графа.

Евро­пейское платье – сюртук, накрахма­ленные рубаш­ки, паль­то и шля­пу – писа­тель наде­вал, когда ез­дил в Мос­кву и Петер­бург, бы­вал в свет­ском об­ществе. Мно­гие из его ве­щей были сши­ты у хоро­ших порт­ных или куп­лены в до­ро­гих ма­га­зи­нах.

«Пом­ню я, как папа иногда ездил по де­лам в Мос­кву. В те вре­мена он еще но­сил в Мос­кве сюр­тук, сши­тый у луч­шего в то вре­мя фран­цуз­ского порт­ного Айе» (И.Л. Толстой. Мои вос­по­ми­на­ния). В мо­ло­до­сти же Лев Нико­лаевич стро­го при­дер­жи­вал­ся обще­принятых пра­вил, касав­ших­ся пове­дения и внеш­ности мо­ло­дых аристо­кра­тов: «Не толь­ко с Ка­за­ни, но еще преж­де я за­ни­мался сво­ей наруж­ностью: ста­рался быть свет­ским, comme il faut*» (Л.Н. Толстой. «Воспоминания (Автобиография»).



* comme il faut (франц.) – как следует, подобающим образом

В последние два десятилетия жизни Л. Н. Толстой, будучи верующим человеком, крещен­ным в право­славии, в ря­де произве­дений яс­но пока­зал, что не при­ни­ма­ет ряд важ­ней­ших догматов православной цер­кви и рез­ко крити­кует ее де­ятель­ность. Фактически он перестает быть чле­ном Русской право­слав­ной церк­ви по соб­ствен­ной воле. Цер­ковь офици­аль­но объяв­ляет об этом в фев­рале 1901 года.

24 фев­раля в жур­нале «Церков­ные ведо­мости», издава­емом при Святей­шем правитель­ствующем сино­де – орга­не, ведав­шем дела­ми Русской право­слав­ной цер­кви, публикуется текст Определения Святей­ше­го си­но­да от 20-22 фев­раля 1901 года №557, «с пос­ла­нием вер­ным ча­дам Православные Грекороссийские Церкви о  Гра­фе Льве Толстом». Этот документ сви­де­тельству­ет об от­па­де­нии пи­са­теля от цер­кви. Ана­фе­ма же Толстому ни в од­ном из хра­мов Российской импе­рии не про­воз­гла­шалась, и де­тали сю­жета извест­ного рас­ска­за Александра Куприна «Анафема» (1913) явля­ют­ся ху­до­же­ствен­ным вы­мыслом.